Даже если вы не ощущаете как такового кризиса 40 лет, этот возраст все равно что-то неуловимо в вас меняет. Писательница и колумнистка New York Times и автор нашумевшей книги "Французские дети не плюются едой" Памела Друкерман — о том, каково живется мужчинам и женщинам после 40 лет.

Хотите знать, насколько молодо вы выглядите? Отправляйтесь во французское кафе. Это что-то вроде общественного референдума по состоянию вашей внешности.

Я переехала в Париж, когда мне только исполнилось 30, и официанты называли меня "мадемуазель". "Бонжур, мадемуазель", когда я входила в кафе, и "Вуаля, мадемуазель", когда приносили кофе.

Однако стоило мне отпраздновать сорокалетие, как, будто по щелчку, официанты стали звать меня "мадам". Сперва "мадамы" были редки, но вскоре обрушились градом. Теперь это "Бонжур, мадам", когда я вхожу, "Мерси, мадам", когда оплачиваю счет, и "Оревуар, мадам", когда я покидаю заведение. Иногда официанты произносят это хором.

Сперва я была заинтригована такой единодушной сменой концепции. Они что, собираются после работы, чтобы вместе выпить вина, просмотреть слайд-шоу и обсудить, кого из посетительниц понизить в статусе? (Кстати, мужчины всегда "месье", и это особенно раздражает.) Ужас в том, что с их точки зрения это — вежливость. В их глазах я слишком стара, чтобы обидеться на такое обращение.

Осознание необратимости перемен накрыло меня, когда я проходила мимо попрошайки, сидящей на тротуаре. "Бонжур, мадемуазель!" — крикнула она вслед идущей впереди девушке в мини-юбке. "Бонжур, мадам", — приветствовала она меня.

Вот тут мне стало не по себе. Как-то все слишком быстро, вам не кажется? Мой шкаф набит нарядами, которые я носила, будучи мадемуазелью. На кухне полно консервов, купленных еще в мадемуазель-эру. Но мир говорит мне: ты сменила статус. Дочь, внимательно изучив мое лицо в хорошо освещенном лифте, внезапно выдала: "Мама, ты, конечно, не старая. Но уж точно не молодая".

Наша жизнь происходит здесь и сейчас

Кроме того, этот возраст удивительно беден на важные вехи. Детство и юность целиком состоят из таких "рубежей": мы растем, переходим из класса в класс, получаем дипломы и водительские права. В 20 и 30 мы ищем себе партнеров и работу, учимся содержать себя. В это время случаются повышения по службе и свадьбы, у нас рождаются дети. Мы строим взрослую жизнь, наслаждаемся этим, волнуемся из-за этого.

Когда нам за 40, мы по-прежнему получаем ученые степени и новые должности, меняем квартиры и мужей, но теперь это уже не вызывает таких бурных эмоций. Наши учителя и родители, которые с таким восторгом следили за нашими успехами, теперь заняты другими делами. Теперь это наша работа — следить за тем, как уже наши дети поэтапно движутся во взрослую жизнь.

Одни мой знакомый журналист как-то сказал, что больше ему не бывать вундеркиндом — как раз тогда человек моложе нас обоих был назначен судьей Верховного суда.

"Еще пять лет назад люди говорили: "С ума сойти, ты такой большой начальник?", — сказал мне 44-летний глава интернациональной продюсерской компании. Теперь его собеседники воспринимают эту должность как должное.

Во что же мы выросли? Мы все еще способны к действию, к переменам и к десятикилометровым забегам. Но есть кое-что новое, что появляется именно в 40, как напоминание о смерти. Наши возможности кажутся теперь ограниченными. Выбор одной опции означает отказ от множества других. Нам больше нет смысла притворяться теми, кем мы не являемся.

В 40 лет мы больше не готовимся к воображаемой будущей жизни. Наша жизнь, вне всяких сомнений, происходит именно здесь и сейчас. Мы достигли состояния того, что Иммануил Кант называл Ding an sich — "вещь в себе".