Ходила туда-сюда, но, конечно, просто не обращала внимания. Сколько он просидел в коридоре? Час? Больше?Записанная на шесть часов семья не пришла. Это бывает — ребенок заболел, скорее всего. Он постучался. — Я без записи. Мы с мамой у вас уже когда-то были. Вы меня примете? Мне очень надо. — Ну что ж, заходи, — вздохнула я, толком его в полутьме коридора не разглядев. Уже когда он вошел, сел, представился — «Кирилл», — увидела, что он уже совсем взрослый, лет 18–20. Высокий, правильные черты лица, только нос немного на сторону, наверное, когда-то был сломан, брови сросшиеся, аккуратной галочкой. Можно было бы назвать его красивым, если бы не сумрачное выражение лица, которое кажется привычным. Сидит, сжимает и разжимает кулаки. — Я слушаю тебя, Кирилл. — Вы ведь знаете, что сегодня… — Нет. А что случилось? — В школе стреляли. Семнадцать человек убили. — Семнадцать детей?! — ахнула я. — Где? У нас в Питере?! — Нет, в Америке. Немного отлегло от сердца. И сразу стало стыдно. Чем американские дети хуже наших? Кирилл хмуро молчал, поблескивал исподлобья глазами, продолжал сжимать и разжимать кулаки. И я вдруг увидела всю ситуацию целиком. Он взрослый и явно возбужденный и нестабильный. Во внешности очевидная кавказская кровь. Никакой охраны у нас в поликлинике нет. Тетеньки из регистратуры входящих и выходящих не видят. Вечером сюда можно пулемет «Максим» на веревочке провезти, лишь слегка замаскировав его под детский велосипед. Вечер. У меня на этаже сейчас практически никого нет, но зато на третьем этаже прием лора и невропатолога, там куча мам с детишками, все сидят в узком коридоре или небольшой рекреации. В голове буквально за секунду промелькнули несколько совершенно диких планов: запустить айпад в окно для привлечения внимания прохожих; построить баррикаду из хохломских детских стульчиков и т. д. Все они были на грани абсолютного кретинизма. — Вы что-нибудь скажете? — Иншалла, — я решила сразу протестировать реальность. — Вероятно, раз ты пришел, это тебе есть что мне сказать. Я слушаю. Брови-галочки удивленно взлетели вверх, потом юноша все так же сумрачно улыбнулся и понимающе кивнул. — Вы испугались. Я действительно наполовину дагестанец, но я никогда не видел своего отца. — Я тоже своего никогда не видела, — огрызнулась я. — Можно подумать, это что-то меняет. «Даже если мне удастся заговаривать ему зубы до прихода следующей семьи, то что? — думала я между тем. — Каков шанс, что они придут с отцом, похожим на Брюса Уиллиса? Невелик, надо честно признать. Скорее всего, это будет мать с маленьким ребенком. Надо что-то делать сейчас». — Я очень рад, что у нас не продают оружие, — сказал между тем Кирилл. — Был такой момент, когда я… Вы об этом писали, когда была история в Перми. Но все на самом деле не так. Я знаю, почему они стреляют. С другой стороны знаю, понимаете? — Расскажи. Я не совсем успокоилась, но в значительной степени. Кажется, он все-таки пришел поговорить. — Мы с мамой жили в Кандалакше. Это такой город на севере. Мне там все нравилось, там красиво. Потом я выиграл математическую олимпиаду, даже две. И наша учительница сказала маме: если вы хотите, чтобы из этого что-то вышло, надо вам с Кириллом отсюда выбираться. Мама продала нашу квартиру, и мы купили комнату здесь, в Петербурге. Я пошел в математическую школу. Не самую крутую, но так… Одноклассники меня не приняли. Я знаю, что и сам виноват, но я не умел правильно ответить на их подначки. Они были остроумнее, и они были вместе. А я был один. И не так одет, не так говорил, и у меня был старый кнопочный телефон. Я проигрывал по всем статьям. Тогда я начал драться — это у меня получалось неплохо, а они по большей части драться не умели и боялись. Они говорили: да он психованный. Потом дали мне кличку «шахид». Учителя вызвали маму и сказали: нам проблемы в школе не нужны. У вашего сына способности к математике, но с нормальной социализацией большие проблемы. Он агрессивен. Вы знаете, как его дразнят? Где его отец? Мама сказала: «Не знаю». Они сказали: «Ну вот, рожаете от кого попало, а потом…» Она пришла домой, плакала. Я сказал: давай уедем отсюда. Она сказала: «Тогда все напрасно. Давай все-таки еще попробуем. Не обращай на них внимания». Я пробовал еще почти два года. А у них это было что-то вроде развлечения — дразнить «шахида». Девочки, кстати, часто за меня заступались, говорили: отстаньте от него. Но девочек там было мало — математическая же школа. А потом мама заболела. Онкология. Я, как узнал, из этой школы сразу ушел. Директор когда отдавал документы, даже не спросил почему, сказал: давно надо было, сразу было понятно — ты не наш человек. А чей я? Я закончил училище за год, сейчас работаю. На работе мне тоже, кстати, говорят: ты нормальный парень, но видно, что не отсюда, не наш. А откуда я? И с мамой все это было так… мучительно. В одной комнате. Я занавеску повесил, но все равно. Мама очень переживала, что я… — Она жива? — Пока да. Скоро опять химия. Она говорит: хоть бы уже тебя скорей освободить. Но я не хочу, чтобы она меня «освобождала». Потому что пока она жива, пока я за ней могу ухаживать, я — ее, мамин. А без нее — ничей. Вы понимаете? — Что, черт побери, я должна понимать?! — почти заорала я. — Объясни мне: как в твоей дурацкой башке все это связывается с теми агрессивными психопатами в школах? Ты-то не психопат. Ты как минимум два года терпел питерскую рафинированную околоматематическую сволочь, которая ради своего развлечения тебя тонко подтравливала… — Так в какой-то момент я прямо так и думал: хорошо, что у меня нет автомата. Если бы был, я вполне мог бы прийти прямо туда и… — Хорошо, что у тебя не было автомата, — отзеркалила я. — Я однажды позвонил по телефону доверия для подростков. Меня там сразу спросили, думал ли я покончить с собой. Я честно ответил: нет, никогда. Тогда мне дали адрес районного ПНД и даже часы работы тамошнего психолога и еще посоветовали записаться в кружок айкидо или самбо для выплеска агрессии. Я думаю, тому парню, который сегодня… я думаю, ему тоже говорили: Америка — великая страна и у нас все равны. А он жил и видел каждый день, что это не так. И в школе ему, как мне, сказали: сразу видно, ты — не наш. И выгнали. А родители у него, как я понял, умерли. И он оказался ничей. И великой Америке не было до него никакого дела. — И что ж, по-твоему, надо было сделать? Усыпить его самого, чтоб не мучился? Устроить в Америке пролетарскую революцию? Что? — Не врать хотя бы, — подумав, сказал Кирилл. — Все не равны. Кто-то же понимает, как все на самом деле устроено? И вот каждому чтоб спокойно говорили: вот твое место, и возможности, вот так все сложилось. Никакой твоей вины в этом нет, и другие тоже в общем-то не виноваты. Просто структура такая, как там у атома, или у клетки, или у вселенной. А если ты хочешь чего-то еще, то можешь попробовать, но вот какие сложности тебя ждут. И никакого равенства с теми, кто там уже сидит, не жди, пожалуйста. — Ты описываешь не демократическое, а сословное общество, — подумав, сказала я. — За то, чтоб его разрушить, люди сражались и гибли на баррикадах. Веками. — Разрушить, да. А самовоспроизводится оно, кажется, на автомате, — сказал Кирилл и невесело усмехнулся получившемуся каламбуру. — Раньше все было очевидно, а теперь надо самому догадываться. И нигде напрямую не говорят, наоборот, вид делают, что все не так. Не удивительно, что у некоторых крышу сносит. Если будете писать, назовите мое настоящее имя и фамилию, я не против. — Обойдешься! — отрезала я. — И вообще, хватит себя жалеть. Сословное там или не сословное — карабкайся. Хотя бы ради матери. — Куда? — с болью спросил Кирилл. Я почему-то вспомнила Мартина Идена и математика Перельмана. — Ну, там, по пути, может, и встретится что-нибудь стоящее, — я неопределенно помахала рукой. В дверь, словно подгадав, постучали очередные посетители. Катерина Мурашова